Ехали почти весь день. До четырех часов дня — поездом, потом, от станции до колхоза, — полуторкой.
Высокий хромой дядька, встречавший ребят на станции, не то удивился, не то огорчился.
— Приехали, — сказал он. — Слава богу. Ничего. Бог даст.
Про бога он упомянул напрасно. Мальчишки были настроены высокомерно, они и сами были уверены, что на селе с культурой не очень-то, а тут такое откровенное невежество! К тому же они рассчитывали на более торжественную встречу, на какие-то более внятные слова и обещания. А дядька, оседая, будто при каждом шаге проваливаясь правой ногой в невидимую яму, вел их к полуторке и бубнил:
— Ничего. Бог даст…
Он не смягчил мальчишечьи сердца даже тремя буханками хлеба драгоценной, уже забытой белизны, которые вытащил из кабинки и передал Аннушке. Мальчишки не знали, что хромой завхоз огорчен их очевидной молодостью, их очевидной неприспособленностью для того дела, ради которого они ехали сюда.
Хромой подождал, пока ребята влезли в кузов, посмотрел, как они помогают лезть Аннушке, и сел в кабину.
В кузове, жестком, грохочущем, прыгающем как будто отдельно от полуторки, резко пахло степью — бензином, резиной автомобильных покрышек, пылью и соломой. На первом повороте, когда ребят прижало к правому борту, Хомик крикнул Аннушке о хромом:
— Вот тип! Сам сел в кабину, а вам не предложил!
И Хомик засмеялся тому, что от тряски ему не сразу удалось сложить эти простые фразы — слова прыгали и грохотали где-то в груди и во рту.
— Он же хромой! — возмутилась Аннушка. — Разве ты не видел, Чекин?
— Какой он хромой? — вмешался Кудюков. — Он от фронта прячется. Вон морда какая сытая! Ну ничего, мы этим куркулям покажем!
— Кудюков! — сказала Аннушка. — Я… — Но слова у Аннушки тоже дрыгали и грохотали во рту и груди, и она махнула рукой. — Приедем — поговорим.
— Да что говорить, — лениво отозвался Гришка, — что говорить?
Не так себе Сергей представлял село. Организованней, что ли. Село — уменьшенный до степени села город. На улицах тесно, один к другому дома под номерами, по которым почтальоны разыскивают тех, кому адресованы письма. А тут, почти не меняя вида открытой степи, почти не делая ее «закрытой», вдоль пыльно-белой дороги, которая сама откровенно приспосабливалась к балкам и холмам, тянулось десятка три домов.
Пробыли в хуторе ребята недолго. Отсюда их еще целый час везли на подводе в бригаду, и Сергею казалось, что они уже окончательно, как в лесу, заблудились в этой со всех сторон открытой и абсолютно одинаковой степи. Если вдруг придется выбираться — мысль об этом становилась все более неотвязной, — то не сразу поймешь, куда идти.
На подводе, не считая возчика, ехало семь человек: Гришка Кудюков со своими адъютантами Игорем Слоном и Витькой Мешковым, Сергей с Тейкой, Аба и Хомик — бригада, сколоченная за пять минут час тому назад. И при очень неприятных обстоятельствах.
Когда полуторка доставила ребят со станции к правлению колхоза, оказалось, что это не конец пути. У правления ребят ожидали подводы, которые должны были развезти их еще до ночи по трем разным бригадам. Только там мальчишкам обещали ужин и возможность поспать. Это возмутило ребят. Они устали, хотели есть, они были намерены работать все вместе. Даже Аннушка была смущена и недовольна. И Гришке с ходу удалось зажечь маленький мятеж.
Сложив руки рупором и направив этот рупор себе под ноги — так в классе кричат под парту, чтобы ошеломить и запутать учителя, — он крикнул из-за Ваниной спины:
— Не будем работать! Вези обратно!
— Мы есть хотим!
Ребята подхватили:
— Не будем!
— Вместе!
— Вези обратно!
И председатель, уверенный, что только что произнес убедительную и яркую речь (в его речи было много «як на фронте… по-военному… як солдаты…»), что, так сказать, не посрамил села перед мальчишками-горожанами, растерялся.
— Так вас, значить, учуть! — выкрикнул он ту самую фразу, которую мальчишки от него ждали и которая могла их только развеселить. — Треба робить…
Его хохлацкий выговор усиливал общее замешательство и злое веселье. Шум усиливался и усиливался, пока его не оборвала Аннушка.
— Мне стыдно, — негромко сказала она, — что даже упоминание о войне не приводит вас в чувство.
— Таки велики хлопцы, а кричите як диты, — обиженно сказал председатель.
Кто-то не удержался:
— Мы не хлопцы!
— А кто же?
— Мы пацаны!
Это было уже чистым озорством, и председатель рассердился и сделал верный ход.
— Ось, — показал он на дорогу, — бачите? Прямо, прямо — и як раз до станции. Поняйте! А у мене и без вас дила много.
И он хотел скрыться за дверью правленческой хаты. Мальчишки, конечно, не возражали против обострения ситуации. Так веселее живется. Но скандалили они в расчете на то, что они тут позарез нужны, а им показывали дорогу домой. И бунт, в котором вылилось голодное раздражение целого дня пути, в котором сошлись и ребячья усталость и председательская деревянная прямолинейность, пошел на убыль. Председателя задержали и дали ему договорить.
— Чи буде от вас пидмога, чи нет, а вы кричите! — возмущенно сказал председатель. — Ще не робылы, а вже исты!
И стал объяснять, что в колхозе три бригады, или отделения, и что в каждом отделении есть что делать.
— А что за бригады? — спросил Гришка. — Далеко ехать?
— Первая — на ставке, — начал перечислять председатель, — другая…
— Ставок — это пруд? — перебил Гришка. — А рыба там есть? — И заспешил: — Мы едем туда. Вот Катышев, Мешков, — Гришка тыкал пальцем в теснившихся у крыльца ребят, — Суриков, Бондаренко, Попов и… Френкель.